Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

Ты как вообще попала наверх?

– Была обманута, была всеми брошена…

– И себя убила, а ведь это грех.

Сакралпётр застыл у врат,

Пальцы трогают ключ на связке,

А перед ним покорно стоят

Бляди в ажурных повязках.

Все смирились, одна только плачет,

Смотрит сквозь воршты на парадиз-кущи.

Здесь её соли нисколько не значат,

Будь ты окликнутой или зовущей.

– Нету на то моей силы и власти,

Я бы и рад, да Господь не велел.

Пётр готов разорваться на части,

Лишь бы привратника бросить удел.

– Не могу милая, не могу, красавица,

Скоро за вами придут унижатые.

Сам говорит и себе поражается,

Как от стыда не щемит, не дрожат.

– Петенька, миленький, сжалься над сирыми,

Нас же не много, не просим за всех,

Дадим по разу метатронам с лирами…

– Самоубийство – отвратнейший грех.

Четыре гетеры в тартаре рыдают,

Подан банкет из червивого хлеба.

На арго-ж того на хуй посылают,

Кто отказал им в плацкарте на небо. Монахия всегда, про неё, Альмандину и Вестфалию, на что Принцип уточнял, в описанных обстоятельствах прошмандист, как будто, четверо. Не слишком буколикой, вообще не очень все эти женские разговоры-намёки на совместную жизнь и перверсические рефлексии, хотел лишь не показаться неотёсанным болваном-внутренним дятлом и не обидеть её подчистую, цеплялся за щели, в какие помещались его марвихеристические пальцы. Монахия отвечала, свою четвёртую, намекая на, у Принципа трое друзей и он четвёртый, они ещё не встретили, но вообще всё это великая тайна.

В стенах лечебницы тайна, могущая считаться великой только при отсутствие сведений о Каннинг, Наске, Батхерсте, кодексе со всеми неизвестными и происхождении греховодства, тщательно Серафим и не столь доктор. Знали ещё двое вынужденных судьбою молчунов. Автономный наблюдатель, перед воротами до рассвета и один из, Михаил Углич-Неверов-Троев. Хмуро-угодливый и подобострастный слонятель, в средних годах, тенью от затмения, думающей, не разглядеть так просто, следовал за Серафимом, питая что-то вроде обожания на гране обожествления и восхищения на грани слепоты. Михаил замедленным ума и личности, к его порам окончательно, уместно сказать, ферматнуло. Молчалив, без выраженного этоса, интимностью не из прокоса прочих безмолвных. Единственным, обращало на, проплаченный аллотеизм и возведение в ранг драматургического контр-адмирала, во главе небесного флота ниспровергать анабазисы богов, даже не дают почитать смертным, Серафима. Мысленно целовал его ноги-столпы, следовал за в самые опасные лечебницы и беспрекословно любому велению, исполняя по мере. По большей в голове фланировала только одна мысль-мечта с вариациями, именно роль в драме. Миллионраз представлял своим умом марсианского эмигранта, подзовёт его, как подзывал всегда, но только в более любезных, для исполнения каких-либо, но не отошлёт с брезгливой уведомить о чём-то яйцо в полночь, предложит декламировать под рукой. С этой мыслью засыпал, с ней восставал в новом дне и благодаря узнал великую Серафима. Кропатель одним из первых залетел, занимался двусмыслием, самообманом в духе туберкулёзного больного, думающего, попал в санаторий, лёгкие могут горн в гномьем царстве. Поначалу взирал на доктора, побеседовать с ним чересчур снисходительно, на сестру, мрачно торжествовала, если тогда на задворках театра в сугробе она и на всех окружающих его вылупившимся драконом, за частое макраме рукавов смирительной считал палачами искусства, не вступал ни в какие и сношения. Отказывался от шамовразносолов с применением битья гусятниц, украдкой пил, пробираясь в кухню ночью. Тогда не в лечебнице ни Натана, ни Исы, ни Библиотеки, ни Карла. Безмолвный Лазарь и Михаил, поначалу издали приглядывался к Серафиму, смутно подумывая завести кого-то вроде трансцендентного кумира своей. В свободной от длинных рукавов жизни, Серафим в последние годы сильно бедствовал. Поначалу окружало сиюминутное признание, кое-какие деньги, квазилюбовь женщин, уважение мужчин со дна, хлопки одной ладонью, чёрствые пряники и помыслы героя в провинциальных масштабах, которые, однако, могли даже самому тщеславному многое из, хочет. Возвышался над массой в портере, мания над ним. Стал болезнен до выпадения ресниц к самой плюгавой критике-безделью в углу последней газетной, к самому даже замечанию в духе сдержанного обывателя-театрала, не наделённому должным лучезарием и знанием диалогов наизусть. Люди и обыкновенные, к их счастью, можно вообще не иметь общего с этим болезненным драматургическим кактусом, избегать общих улиц и смеяться в спину, что поминать про, напрямую зависела его и его творений. Прижимистых издателях, театральных постановщиках-без масштаба и актёрах-пьяницах. Между пропечатывателями билетов трёх городских подмостков заключено тайнокарательное, вывешенное вместо афиш, об отказе Серафиму в каких бы то ни кредитования и постановках. После двух лет такой, о бок лишь с инсигническим самолюбием, с собственными потерявшими голос сочинениями, можно обкладываться в холодные ночи, а наутро сортировать листы, Серафима, уже до Москвы и пожившего в ней малое в сильно стеснённых бедообстоятельствах, после очередной драки со всем миром приметили психиатрические примечальщики, заманили в эту на безвременный постой. В последовал уже описанный неоценённый бунт, фальшивая голодовка, по тем временам проводилась как предписание правительства и отвержение ночной утки мышцами ягодиц. В одну из ночей, для пущего дьявольского эффекта, к Серафиму в спальню наряженный Мефистофелем доктор, сказал, может быть свободен, как только вспорет кинжалом его сотканное на фабрике смирение. Никто не смеет неволить такого и двери лечебницы для него с петель, глаза под монетами. Серафим, сперва не веря сказанному, разумеется, не просчитав, порывисто, в разном жизненном ритме накинул уличное и вышел вон. Наблюдал и записывал с некоторых пор беспрестанно следящий за его Михаил. Серафим, как и обещалось, беспрепятственно, на улицу, малость поозирался и пошёл в сторону своей старой солькурской квартиры, нанимал на последние гроши, накрошились от былых роялти. Через шесть дней творец №2, сам делает с небес аплодисмент, иной раз оборачивается разливами Хуанхэ, перед воротами лечебницы, покорно утра, сторож сделает гимнастику с рапирами и пустит обратно, уколов взглядом, потому что ещё не перестроился. Рядом с ним и яйцеобразный, неотрывно на психообитель. С Серафимом побалакать не, тот тоже косился на соседство, но. При официальном уведомлении либо без оного, переехал за лечебницей в Солькурск. В иорданские времена уже умер. Утром Серафим впущен, имел продолжительно-ироническую с доктором и после поумерил гонор до уровня мелкопоместного склочника-завоевателя провинциальных выставок. С охотой стал, обнаружив аппетит недооценённого махайрода, говорить с сестрой, тогда привыкала к новым обязанностям, очень раздулась головой и не замечала даже стен на своём пути, думая о многом; с некоторыми из товарищей по психиатрическому счастью. Подселили Карла, вовсе сошёлся, пришли и остались остальные. Однажды, Серафим колкостями довёл сестру до тайных мыслей о занятии палаты, разливалась ночей подряд, тоскуя и о лучшей третине в смысле химсвадьбы, и об этой безмолвной войне, одолевал павший с вершин успеха невротик-палимпсест, вместо совокупления вывалила на доктора. Тот, проникся, пожалел метрессу, настучал, Серафим был отпущен из, попросился форсить в смирении. Теперь пусть только посмеет подложить хоть одну вертикальную шпильку на её второй по чистоте золота трон, выпустить из своей кладовки язвительности хоть одну жалобу-летучую мышь. А он посмеет, дайте срок, меньший, надобен для рытья Панамского, больший, коитус доктора и сестры. Это в самый какой возможно предположить последний, Генрих VIII идя под венец с Джейн Сеймур и Иннокентий III, склоняясь в молитве. Серафим часто про, бдит по ночам перед воротами. Однажды украдкой подрожать перед рассветом, из-за угла наблюдал за изменяющимися виражами его абракадабры. Всякий раз уходил с, подтверждая миражную сущность. Серафим сначала хотел сочинить про него, упоминались бы переодетые агенты, скандальные слухи без именования лиц, букли судейских париков, старый фонарщик, абстрактный заговор, которого, чем он абстрактней, тем сильнее боялись, город Шенкурск, Иоанн Безземельный, королевство Корё (возможно наблюдатель оттуда родом), Осман сын Эртогрула, Авиньонское пленение пап (в котором, возможно, пленён его отец), «Алфавитная синтагма», Гарменопул, вид с моря на старый город Салоников (наблюдатель наслаждался, но и высматривал в том вампира), «Ниппон-кокуо», князья Воротынские, Чешский сейм (наблюдатель, возможно, не принимал всерьёз), криптореформация Нидерландов, Гентское умиротворение, переписка между Севастианом и Атаульфом Груберами (оба самоубийцы), Утрехтская квазиуния, Михаил Глинский (заставил наблюдателя серьёзно отнестись к Чешскому сейму), Ксения Годунова (наблюдатель вожделел в веках), Мария Скуратова-Бульская (её отца наблюдатель никак не мог запомнить), в одном предложении Хидэёси (агрессор против Кореи) и Едигер (тайбугинский мурза (обоих наблюдатель даже не знал, но они, возможно, знали наблюдателя)), ограбление португальского корабля (наблюдатель перевозил нечто очень), Отто фон Герике (квазипират и криптофизик, косвенно ответственный за ограбление), словесное сражение Конрада Буссова и Видекинда, оба приходят к мнению, настоящее имя Лжедмитрия I Антиной (возможно так звали и наблюдателя), графиня Годива (возможно, вожделела в веках Антиноя и даже пыталась его соблазнить), перенос начала года, угасание знаменитого рода, скверная ирландская погода, выведенная Новым замком порода, Джон Баскервиль (возможно Антиной тоже хотел пуансонистом), тогда уж и молитвенник прихожанина, Бенджамин Франклин, ахроматические линзы, «Теория нравственных чувств», Директория бывших рабов, торговый дом «Кристис» и Засмолинский тракт (на Антиной по дороге в Иордань умер), однако всё как-то не доходили и не все подробности вызволялись из памяти.